Каждый день терзает мысль о том, что
Нужно вести этот дневник. Вести, чтобы вернуть себе что-то, что уже успел потерять...
Но иногда хочется, чтобы читали все эти записи, смотрели на них и осознавали, что я пишу не просто так,
Я не просто так хочу поделиться тем что внутри моей пустоты...
Но в пустоте же не может быть ничего, правда?
Значит - правильно не читают...
Значит...


" Я никогда не останусь один, ведь у меня есть своя утопия и Ты... "



Иногда мне кажется что я оделся в маски. Красивые, треснутые, подернутые дымкой утопичности старые сказки -маски.
Мне стало это казаться все чаще. Но ведь на самом деле меня много внутри...
Много снаружи...
Я умею улыбаться, смеяться, плакать. Я делаю все искренне, просто кажется, что мир начинает ломаться за моей спиной,
хотя нет.. это только сменяются мои лица.


Изумрудные розы, изумрудное кресло, изумрудные чашки, изумрудные бусы...
Она улыбается своими ярко красными устами, прикрывая рыжие, просвеченные солнцем, ресницы. Ее невесомые руки - кукольные, к сожалению, - так нежны, они будто бы сотворены из белоснежных, чистых лепестков Королевских роз, они будто сотканы облачными руками вечности. Она подбирает рыжие маленькие кудри жемчужными заколками, высокими хвостами, украшенными сапфирами, неофитами и ониксами. Ее глаза светятся малахитом. А она вновь улыбается. Я смотрю за ее сложной, многогранной красотой. Она почти живая. Так легко может показаться. Она почти движима в своем покое окутанном мерцанием и отблесками изумрудов, украшающими темно-зеленый бархат ее юбок длинного массивного и тяжелого платья. На ее щеках румянец - абсолютная противоположность ее серьезности.
Она привстает из-за туалетного столика, сразу же, как только замечает пристальный взгляд кого-либо. Красота не ее конек, но тем не менее она прекрасна, так же прекрасна, как внутри...
А внутри нее почти живой человек. Почти...
Он истерзан муками живого разума, бойкого, четкого, отточенного об камни слов великих классиков, об морали мира реалистов, сентименталистов, о смыслы прозы Карамзина, Достоевского, Толстого, Грибоедова, о лирику Лермонтова, Тютчева, Фета, Маяковского. Всех их она прочла. Потому что книги - единственное, что она полюбила в этом мире. Ее аристократичная бледность кожи и тонкость силуэта в жестом корсете громоздкого платья красит ее внешность.
Можно ли живое естество назвать красивым?
Можно ли назвать живой разум уже почти зрелого человека назвать не уродливым?
Она искала эти ответы в книгах,но однажды ей посоветовали не заниматься подобными глупостями и не задаваться риторическими вопросами. Потому что это не принесет облегчения, потому что это старит ее душу, точно так же как цинизм доброго человека, точно так же мечтателя скептицизм.
И поэтому она не ищет ответов, лишь глотает книги в своем безграничном покое с изумрудным оттенком.
И лишь ночью, когда весь дом затихает, она снимает тяжелый корсет, белые, кружевные нижние юбки ложатся на пол нежным шлейфом скатывается с нижней хлопковой рубашки, когда тяжелый бархат и парча перестают стягивать хрупкое тело госпожи Антуанетты, она распускает длинные, кудрявые волосы, те замирают на плечах, струясь медным и лиловым сиянием, переливающимся в нежно-голубые, лазурные оттенки под влиянием света луны, вниз по очерченным лопаткам - признака аристократической крови, прикрывая широкие, но тонкие, бедра, ложась жидким сплавом меди и золота по белоснежному идеально отглаженному хлопку ночной рубашки. Она раскрывает парчовые шторы, и застывает, застывает словно принцесса из сказок, что небыли ей никогда доступны, замирает, приподнимает после голову, и закрывает глаза, словно свет луны способен ослепить. Словно светится в темноте ее изящный силуэт, она напоминает русалку, что под лунные серенады сидя на каменьях пресноводных рек. Рыжий блеск волос предает ей волшебство, живость. Но она стоит замерев, будто бы способна вдохнуть этот свет, просто наслаждаясь.
Но потом она закрывает парчу штор, и время вновь восстанавливает свой бег, все больше состаривая ее изнутри и проклиная умом.