-Мы возвращаемся?
И тихий вздох у самых окон, над неспящим
ночным городом, утопающем в свете бесконечных глянцевых вывесок, наполненных,
будто бы баллончики с краской, чем –то ядовитым. Сеть света, раскинувшаяся под стеклянными
многоэтажками, заглатывала лучи луны, заставляя его тонуть в бесконечном
течении дорог и фонарей. Оранжевый сгусток подсветок фонарей тронул дороги,
расцветая сорняками. Но этот свет скрывал. Скрывал всю дневную грязь,
обобщенность дней. Этот свет не был мистическим. Он был чем-то привычным, саморазумеющимся.
Пьеро чертил на растянутом холсте ледяными линиями беспристрастных голубоватых
оттенков, перебирая карандаши, словно четки, и прикладывая грифели к шершавой
поверхности. Город за окном– оранжевый.
Город на холсте – голубой. Будто бы сотканный из света мириадов далеких звезд.
Совсем как противоположность Луны. Она желтовато-охристая,
с растянутым кратерами дырами – местами обострения зеленовато оранжевых
оттенков. Ее свет голубой. Нежный. Не столь категоричный и контрастный во тьме. Проекция Мира стекла из сна.
-Мы возвращаемся.
Тихий приглушенный вздох, и замирающие четки карандашей в
белых длинных пальцах, напоминающих в своем изгибе изящные ветви тончайших ив. Плачущих
деревьев, стволов. Согласие. И радость улыбки на малиновых устах девочки, расправляющей
свое розовое платьице. Бесконечность белоснежных оттенков, затерявшихся в
кукольных, вороных ресницах – доказательство усталости. Карандаши выпали из
рук, утопая в темноте пола, синего жесткого ковра. И в пространстве блестящие
поблескивающие линии стволов, оплетающих друг друга роз. Согреть пространство
невозможно. Темноте не нужно тепло. И неведомые двери, вычерченные призрачными
гранями роз, раскрываются пред двумя куклами. Пьеро просто отодвигает холст,
мольберт, тяжело вздыхая и поправляя лиру поэта за спиной. Изящество
белоснежного кимоно немного измялось. Пуанты почти стерлись. Пьеро делает шаг.
Назад. Вместе с
Изабеллой.
Пора обратно. В утопию.